Ознакомительная версия.
А, может быть, здесь («Что с нами происходит?») – распался целый крестьянский род? И еще тогда, при Степане Разине? Или раньше? Когда?
Духовность есть народность для героев Василия Макаровича Шукшина. И это – глубоко русское качество. Пожалуй, вот самое емкое определение, какое дает Шукшин духовности (не называя это слово): «Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвел в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту…» Дальше, как известно, Василий Макарович говорит о чистоте великого русского языка, который также сохранил (?) наш народ, пройдя через все исторические катастрофы, и который не стоит отдавать за жаргон ловких и насквозь фальшивых людей, так называемый «городской язык» (сейчас, из 2016-го, можно конкретизировать – наш «язык», как производное: от гласности, перестройки, рыночных отношений, языка шоу-парламентариев, маклеров и консенсуса, до ваучера, приватизации, рэкета, Газпрома (Shell – sic!), политических убийств, оранжевых революций, майдана, корпорации, коррупции, сговора, сделки, омбудсменов, оффшоров, олигархов – миллиардеров в 21 год, «парного мяса Куршевеля» и т.д., и т.п., многим наш родной язык обогатился, самое страшное вот таким: «Нащ дом – газпром!»… Некая спираль Фибоначчи: от «свинцовых мерзостей жизни» – к «мясистым радостям жизни» современной «элиты» и вновь, к «свинцовым мерзостям жизни»? А, Шукшин и сейчас призывает: «Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши непомерной тяжести победы, наши страдания – не отдавай всего этого за понюх табаку… Мы умели жить». Легко сказать! И хочется спросить: «Да умели ли, в самом деле?»
Может быть, и для каждого народа это положение верно? Нет. Это знали еще… древние эллины. Птолемеева геоцентрическая система и Коперниковская (существовавшая, как мироощущение, конечно, за 1,5 тысячи лет до рождения Коперника) гелиоцентрическая. Вот два основных мироощущения и, да, и самочувствования! – детей Земли и детей Космоса. Шукшинские герои – это дети земли. Весь космос для них – земля. Космическое сознание чуждо землянам. Нам думается, не случайно Василий Макарович. говоря о городе, вдруг вспоминает Циолковского (Константин Эдуардович в ряде своих этических работ утверждал: «Весь космос обусловливает жизнь человека, и в этом нам, смертным, нужно находить утешение и радость», и еще – «нас ослепляет близость земли» и др. Василий Шукшин («Монолог на лестнице») пишет: «Город – это и тихий домик Циолковского, где Труд не искал славы. Город – это где огромные дома, и в домах книги, и там торжественно тихо. В городе додумались до простой гениальной мысли: „Все люди – братья“. В город надо входить, как верующие входят в храм. – верить, а не просить милостыню. Город – это заводы, и там своя странная чарующая прелесть машин». Это слова не горожанина. Нет. Они слишком вежливые, чтобы не скрывать истинного отношения «к чарующей прелести машин», к тому городу (а не русскому граду), в котором нет ни солнца, ни тепла, ни зеленой травы. К сити. Вообще, здесь все «под наив», по-шукшински. Космизм, еще раз подчеркнем, чужд мироощущению героев Василия Шукшина. Рериховская Шамбала, которую Шукшин – можно догадаться – помещает в Алтайских горах (Рерих тоже склонялся к такому географическому определению Шамбалы) – читай «Солнце, старик и девушка», лишь отчаянная попытка найти и этому, космическому мироощущению приют на наше Земле (а вдруг действительно, все люди – братья?).
Несколько слов о космическом сознании. Если говорить об онтологической, содержательной стороне духовности, то при такой установке (настрое на Космос) вместо земных вещей и явлений в человеческих переживаниях одни абстракции. Формализм космического мироощущения вообще-то очевиден: холод, пустота, невозмутимость и непричастность ни к чему земному, кровному. Такие, как «свет», но лишь как полное отсутствие тьмы, «покой», как всякое отсутствие движения и стремления куда-либо, атараксис, «тишина», как исчезновение из восприятия «гула жизни» (могильное безмолвие) и другие, подобные слова, в которых, если и есть содержание, то как двойное отрицание всякой попытки конкретного бытия – ни «да», ни «нет», с одной стороны, ни «неопределенность», с другой. Что-то вроде индуистского «niti, niti» (не то!, не то!) или «tat twamazi!», – все, что угодно, только не жизнь, не кровь (не кров), не любовь, и не «я-сам», конкретный земной человек. В этих абстракциях (пустословии) совершается психоделический (понимай – запредельный, мистический, трансцендентальный, агональный) опыт эзотерического созерцания Космоса, противный, конечно, всякому опыту земного бытия – человеческому переживанию: страстям, капризам, причудам и радости, а также, боли. Все земное, в космическом сознании выступает, как случайное, неистинное, навязчивое и… безобразное: черный квадрат на белой стене – здесь эталон красоты и совершенства, созерцание его – вершина эзотерического блаженства. А, у В. М. Шукшина? В рассказе «Микроскоп» Андрей Ерин тратит всю зарплату на то, чтобы купить микроскоп, и начинает через него рассматривать различные капли, вплоть до крови (так-то вот!). Везде своя жизнь, везде «микробы». Вот его разговор с женой Зоей: «Ты знаешь, что тебя на каждом шагу окружают микробы? Вот ты зачерпнула кружку воды… Так? – Андрей зачерпнул кружку воды. – Ты думаешь, ты воду пьешь?
– пошел ты!..
– Нет, ты ответь.
– Воду пью.
Андрей посмотрел на сына и опять невольно захохотал.
– Воду она пьет!.. Ну не дура?..
– Скважина! Счас сковородник возьму.
Андрей сова посерьезнел.
– Микробов ты пьешь, голубушка, микробов. С водой-то. Миллиончика два тяпнешь – и порядок. На закуску! – Отец и сын не могли удержаться от смеха. Зоя пошла в куть за сковородником.
– Гляди суда! – закричал Андрей. Подбежал с кружкой к микроскопу, долго настраивал прибор, капнул на зеркальный кружок капельку воды, приложился к трубе и, наверно, минуты две, еле дыша, смотрел. Сын стоял за ним – смерть как хотелось тоже глянуть.
– Пап!..
– Вот они, собаки!.. – прошептал Андрей Ерин. С каким-то жутким восторгом прошептал: – Разгуливают».
В этом рассказе прекрасно представлена позиция, прямо противоположная, так сказать, космической ориентации. В землю надо глядеть, глубже, рассматривать ее под микроскопом, – там жизнь, а не на небе. И, тем более, не в космосе. Для того, чтобы не быть обвиненным в произвольном толковании этого рассказа, приведем слова Василия Шукшина, в которых он дает такое определение жизни («Из рабочих записей»): «Жизнь представляется мне бесконечной студенистой массой – теплое желе, пронизанное миллиардами кровеносных переплетений, нервных прожилок… Беспрестанно вздрагивающее, пульсирующее, колыхающееся… Если погрузиться всему в эту животворную массу, – немедленно начнешь – с ней вместе – вздрагивать, пульсировать, вспучиваться и переворачиваться. И умрешь там». Нет, ни один шукшинский герой не был и не мог быть с «космическим сознанием» неким индусом-самнеазином, отряхнувшим, как пыль с одежды, все земные привязанности… Подчеркнем здесь, что примат земного в думах и переживаниях героев Василия Макаровича Шукшина имеет отношение не только к эзотерико-мистичекой духовной ориентации, но и к христианской религиозной. Образ божественной Девы у Василия Макаровича, является не иначе, как земная божья мать («На кладбище»). «Женщина с земными глазами» («Я пришел дать вам волю»). Мы определяем в целом мироощущение героев В. М. Шукшина как языческое, восходящее своими представлениями к верованиям наших предков – древних руссов, до принятия христианства на Руси. Как государственная религия это мировоззрение господствовало во время правления князя Святослава, сына княгини Ольги, насильно крестившей Русь19. Это требует дальнейшего развития и изучения. Но Шукшин один из первых литераторов и русских философов (то, что он был русским философом, думаем, не требует доказательства) «докопался» до Руси-изначальной, представив в мироощущениях и поступках своих героев (прежде всего через своего главного героя Степана Разина) сложенное и эстетически цельное мировоззрение, противное христианству (антихристианское20). Раздвоенность духовная главного героя Василия Шукшина – это отражение внутреннего несовпадения мироощущения человека и его мировоззрения: языческого природолюбия и греко-византийского анахронизма. Раньше был великий раскол, вслед за реформами Никона, старообрядчество и подвиг Аввакума Петрова. Удивительно, но новая Церковь объявила инакомыслием, как никонианство, так и старообрядчество. Третья вера (утвержденная Собором 1666 – 1667 гг.) – это уже не религия. Это политика. Мы даем себе отчет, что затрагиваем чрезвычайно сложную тему, нуждающуюся в корректном осмыслении и разработке. Но назвать ее здесь необходимо. Ибо до нее «додумались» шукшинские мятежные герои.
Ознакомительная версия.
